(с) Ольга Грино
*
Осенний ливень застал писателя врасплох: он думал, что на улице еще лето, а в душе его вообще цвела весна. Отчасти причиною этого недоразумения послужило это длительное творческое заточение, на которое писатель сознательно обрек себя с единственной только целью - перевоплощения, перерождения из простого пописывающего графомана в значительного автора с собственным именем и местом под солнцем литературного сообщества. Он вынашивал идею своего нового романа уже давно и только теперь после долгих бессонных ночей и творческих схваток, на свет появилось нечто, претендующее на обладание формой и содержанием. И хотя писатель едва улавливал в нем черты родственной связи, тем не менее он бережно запеленал плод своей душевной страсти в картонный переплет и прильнул к нему дрожащим сердцем. Как и всякое другое новорожденное существо, оно хотело кричать и быть услышанным, поэтому писатель, как и всякий другой заботливый родитель, сразу же понес его к издателю.
Он неторопливо шел вдоль набережной и, глядя на искрящуюся рябь реки и протянувшиеся к ней нити солнца, в его воображении внезапно вспыхнул образ тысячи ангелов, которые вдруг разом закинули в воду удочки и на них клюнула стая невидимых рыб. Писатель спустился к воде и, несмотря на прилипший к телу мокрый плащ и хлюпающие ботинки, остановился на мгновение в задумчивости. Обеими руками он обнимал папку со своим творением и только об одном молил бога, дабы какой-нибудь неопытный ангел по ошибке не лишил его смысла жизни, который отныне был целиком и полностью сосредоточен в исчерканной чернилами стопке бумажных листков. Точно загипнотизированный смотрел он на воду и ужасался той мысли, которая блуждала в его сознании: если сейчас, сию минуту что-нибудь случиться с моим романом, я умру мгновенно, не сходя с этого самого места». Однако по счастливому стечению обстоятельств ничего не случилось. К тому же небесная рыбалка подошла к концу, солнце вынырнуло из-под свинцовых туч и на мгновение повисло над зеркальной гладью реки, прихорашиваясь перед уходом за горизонт очередного дня. Писатель очнулся, вздрогнув от прикосновения случайного ветра, и поспешил в издательство. На лестнице по пути в заветный кабинет его чуть не сшиб с ног какой-то торопившийся тип, и если бы не стенка, на которую он вовремя облокотился, то, верно, потерял бы равновесие. Но в его воображении уже успела вырисоваться эта картина падения и выпадания из рук папки и десятки разлетевшихся и тут же сметенных и скомканных толпой листков романа, из-за чего несчастному сделалось дурно, и он сполз на корточки на пол, будто сосуд его тела вдруг треснул, а содержимое вытекло наружу. Его собрали кое-как и плюхнули на стул. Удача, несомненно, улыбалась ему сегодня, поскольку его спасителем оказался сам издатель и несколько его помощников, проходивших мимо.
- Ба! Да это ж писатель. Давненько его тут не было, - воскликнул один из помощников.
Писатель открыл глаза и еле слышно выговорил, отрывая от груди и протягивая папку издателю: «Роман».
- Да, да, - вздохнул измученный издатель, взял папку, прикинул на глаз, сколько там, прибавил в уме еще несколько таких же, что томились в ожидании с утра на его рабочем столе, и понял, что до дома сегодня опять не доедет.
Ежедневно через его изнасилованную голову, точно сквозь мясорубку, прокручивался десяток безымянных текстов, знаков и символов, и ничего кроме мертвого фарша взамен не оставалось. Однако массам этого было вполне достаточно: слепишь из этого месива пару котлет на потребу вкусовым запросам толпы, а те все съедят да еще и добавки попросят с подливочкой. Пока издатель искал место принесенному роману, писатель, напротив, никак не мог найти свое, нервно теребя платок в кармане: «Возможно, он уже начал читать или вот-вот начнет».
На выходе из редакции он чуть повременил с уходом и, в который раз окидывая взглядом привычное глазу здание, погрузился в ностальгические воспоминания о своем первом приходе сюда. Тогда он еще был просто ищущим, а его мысли просто текстами, набором символов и букв, и никому они не были интересны, никто не хотел их читать и слушать. Не мало кровавых жертв пришлось положить ему на алтарь своей гордости и самолюбия, чтобы стать писателем, хотя бы и одним из многочисленных, но все же на одну ступень выше и ближе к заветной цели, и это согревало его душу и тело. Однажды он выделится из безликой толпы и возвысится над самим собой и от осознания того, что, возможно, это происходит уже сейчас, его передернуло и окотило нервной дрожью - колкой, но приятной. Последний раз он испытывал нечто похожее в самый первый раз, в момент инициации в писатели. Однако тогда его письмо было далеко от совершенства во всех отношениях и не шло ни в какие сравнения с тем, что лежало теперь на столе у издателя. Все прежние абортированные мысли мертвым грузом ложились на бумагу по принципу «лишь бы успеть к сроку хотя бы что-нибудь» и не оставляли в памяти по прочтении ничего, кроме пустого разочарования и скуки. То, что вышло из-под пера писателя на этот раз, было живым, живительным и живородящим. Он сам еще не понимал, что это было такое, но предчувствие никогда не обманывало его прежде и уж, конечно, не могло подвести сейчас.
Шаг за шагом. Слово за слово. Писатель сам того, не замечая, уже давно оставил позади редакцию и шел теперь в неизвестном направлении, тихо разговаривая сам с собою лишь ему известно о чем. Позади он оставил то, чем в последнее время дышали его легкие, билось сердце и функционировал мозг. Минуты разлуки действовали на него разрушительно, хотя бы он и был уверен, что детище его в надежном месте и верных руках. Однако тревога и волнение не покинули его даже тогда, когда, сам не понимая как, он все-таки добрался до своего дома и постели и, скрутившись слизкой улиткой в раковину одеяла, уткнулся лицом в подушку. И только, когда в полудреме к нему начали возвращаться долгожданные страницы и, точно карточная колода, раскладываться в пасьянс-роман, писатель вздохнул с облегчением, капкан нервных мускул разомкнулся, высвободив наружу его измученное тело, и он забылся беспробудным сном, бормоча под нос единственное только слово – «автор». Именно это слово произносил теперь издатель, дочитывая последнюю страницу романа и восклицая: «Автор, родился автор!»
**
Новоиспеченный роман гордо стоял на подставке в центре книжного магазина, величественно возвышаясь над всеми остальными книгами. До открытия оставалось несколько минут, и писатель еще раз подошел к своему творению. Теперь, когда он собственноручно выпускал свое детище в свет, его переполнял страх перед той неопределенностью, которая их ожидала, трепет перед встречей с судьбой, которая была незнакома. Одновременно его снедала горечь расставания, поскольку он отрывал от собственного сердца трепыхающийся кусок плоти и ему было больно. Так стоял он, увлеченный своей тихой грустью, пока его сомнения не развеял чей-то тоненький жужжащий голосок: «Извините, это не здесь презентация нового романа с автографом автора?» «Автора»,- отдалось громовым эхом в голове писателя так, что из глаз чуть не хлынул ливень радости. «Да›, - громко и уверенно, как отличник, проговорил он и обернулся к своему первому судье. Им оказалась читательница. Она посмотрела на него сквозь светонепроницаемую бронь стекла и сдержанно улыбнулась. Вообще-то она торопилась и в книжный заскочила мимоходом. И если бы не случайно прочитанное объявление о презентации нового романа да еще и самим автором, то, наверняка, повременила бы с литературой. Но ей было любопытно: какие они эти мастера слова и сердца. Раньше она никогда не видела их живыми, ей вообще казалось, что они не живут, а если и существуют на самом деле, то где-то в подземном мире при тусклом свете лампады, в полном уединении и почти никогда не выходят наружу. Когда она, наконец, поняла, кто перед ней стоит по тому, как писатель протягивал тут же подписанный экземпляр романа, читательница вдруг разволновалась, нервно сдернула очки с лица и втюрилась в лицо незнакомца, точно в последнюю модель туфель от Valentino. Так стояли они молча, изучая друг друга, подобно двум пришельцам из неведомых космических глубин, и не находили слов, чтобы выразить восхищение: он, как воплощение ее грез и мечтаний, и она, как осуществление его чаяний и надежд. Так и расстались. Без слов и лишних движений. Она просто развернулась и ушла, он замешкался и не успел ее остановить. Ее поглотил шумный город, его - бурлящий омут мыслей. Вероятно, они так больше и не увиделись бы, если бы не роман.
Роман был еще нем, но уже свободен от предрассудков и сомнений своего создателя. Последний вообще нужен был ему только для появления и введения в свет, на этом его миссия была закончена. Только вот у автора были на этот счет иные планы, при этом далеко идущие. Он мечтал сделать единичное достоянием множественного, сделать это так, чтобы его личные идеи обрели форму общественного признания, и посредником между ними выступал бы роман. Он еще не подозревал, что этот самый роман, лежащий теперь на столе у читательницы, уже не его роман, не его верный союзник и родное детище. Это уже нечто инородное, чему чужой язык, слово и мысль придавали теперь новое формообразование.
Читательница взяла книгу нехотя, но с некоторым любопытством. Ее влекло притяжение надписи и магический код цифр, оставленных автором: «Моей первой читательнице в надежде на первую рецензию. 000-00-00». С одной стороны, ей сию же минуту хотелось броситься к телефонной трубке, с другой стороны, надежда автора еще была не оправдана, а роман не прочитан, поэтому она попридержала свой внезапный порыв, пересилила привычную лень и перелистнула еще одну страницу. Первая глава оказалась легкой, быстрой и незаметной, как десертное мороженое в раскаленный июльский полдень, вторая на какое-то время встала поперек горла, потому что ее пришлось заглатывать целиком и не прожевывая, и если бы не спасительная, как глоток воды, третья, то читательница, наверняка, подавилась бы костями ее содержимого. Наконец, она насытилась, роман был кончен. Оставалось набрать тот самый номер и услышать тот самый голос, который с некоторых пор, точно черный человек, постоянно мерещился ей по углам улиц, магазинов, офисов и даже дверных проемах собственной квартиры, не говоря уже о телевизоре, радио и других СМИ носителях. Всего пара слов, всего одна фраза, какое-то там незначительное по своей лингвистической структуре предложение, но ведь произнесено-то оно было самим автором, кумиром, божеством - недосягаемым и одновременно таким вот близким, что ему можно и позвонить.
-Алло!
-Слушаю.
-Это автор?
-Да. Это читательница.
-Добрый вечер.
-Добрый. Я по поводу рецензии.
-Я весь во внимании.
-Вы хотели, то есть написали, что в надежде на первую рецензию
-Кафе за углом Малоямской, 22:00 устроит?
-Да, конечно!
-Тогда до встречи!
-До свидания.
Сигнал «бип-бип-бип» повешенной трубки телефона, такой долгий, нудный и докучливый, спустя двадцатиминутного игнора со стороны читательницы добрался-таки до ее сознания сквозь беспрестанно повторяемое ею «кафе за углом.22:00», и побудило, наконец, встать и долго-долго наряжаться. Долго, поскольку она никак не могла подобрать подходящий под случай наряд.
Долго-долго, от того, что то, что подходило под случай, совершенно не шло ее самой. Видимо поэтому, выбившись окончательно из сил, она остановилась на золотой середине: подходящий под случай верх, и по фигуре низ. Уже на выходе она вдруг замешкалась и остановилась, вспомнив неожиданно об оставленном на кресле романе. Такой вот потрепанный лежал он теперь сиротливо, вообразила тут же читательница, такой вот обиженный на весь свет за свое принудительное одиночество. Однако это не помешало ей продолжить проложенный к кафе путь без самого виновника событий. Книга была ей более не нужна. Это осознавал и сам роман. Ведь он пришел не для того, чтобы остаться и лежать на одном месте где-то там на книжной полке магазина либо ночном столике спальни. Отнюдь. Он пришел не для того, чтобы остаться, но для того, чтобы действовать, чтобы проникнуть в человеческий мозг, хотя бы и один единственный, но завладеть им всем целиком и без остатка.
И пока писатель и читательница шли навстречу друг другу, уверенные в том, что сами управляют своим жизненным маршрутом, таинственные силы, заключенные в слове и языке, незримо тасовали ими, как карточной колодой и раскладывали в как бы случайный пасьянс. А к тому времени, как дороги их пересеклись, все уже было предопределено. Конец был неизбежен. Поскольку как только вы порождаете нечто себе подобное, то должны освободить ему подобающее место, а сами подвинуться. Подвинуться, значит передвинуться на другое место, чужое место, чье-то место, или исчезнуть насовсем. Они еще оба не знали, что им предстоит пережить, но внутренне уже предчувствовали ветер перемен: она . разоблачение кумира, а он - карающую руку палача. Наконец, дверь в кафе сердито рявкнула и скучающим взглядам посетителей предстали удивленные друг другу странники: читательница и писатель.
Писатель: Добрый вечер! Вы прям, как по часам, минута в минуту.
Читательница: Добрый! Вы тоже.
Писатель: Я не люблю опаздывать. Привычка.
Читательница: Завидую вам. У меня все наоборот. Сама не знаю, как это меня сегодня угораздило.
Писатель: Ну, что, присядем?
Читательница: Пожалуй
Писатель: Вы что будете, чай, кофе?
Читательница: Кофе или нет, лучше чай
Писатель: А я, пожалуй, все-таки кофе
Читательница: Со сливками и корицей. Угадала?
Писатель: Да. А откуда..?
Читательница: Как и ваш герой.
Писатель: Вы решили, что я его с себя списывал.
Читательница: А разве не так? Большинство главных героев - переодетый и замаскированный автор. Одни приукрашены и разодеты, другие, наоборот, раздеты догола.
Писатель: Ну и как я вам?
Читательница: Вы голый и вам это не идет.
Писатель: Мда, чувствую критика будет жесткой и беспощадной. Чем вы занимаетесь?
Читательница: По жизни? Как раз этим и занимаюсь. В газете. Точнее, я редактирую, редактор. Но критики вам все равно не избежать.
Писатель: Неужели все так плохо?
Читательница: Честно?
Писатель: А режьте уж правду-матку, как есть.
Читательница: С массовой точки зрения, ваше произведение будет воспринято как гениальное и в этом есть своя правда, но не избежать и лжи. На фоне эстетики слов и выражений, сюжетная линия банальна и предсказуема. Да и потом не бывает такого в жизни, увы.
Писатель: Вы не верите в искренность отношений и чистоту любви?
Читательница: Я верю в то, что вижу. И если внимательно смотреть, то статистика неумолимо свидетельствует об обратном. Да и потом, не такие уж и идеальные эти ваши герои. Он, бродячий писатель, она, вечно одинокая и недовольная жизнью редактор. Оба уже не молоды, бесперспективны и отчужденны. Оба неудачники, наконец. И вдруг ни с того не с сего встречаются случайно в книжном магазине и между ними образуется нечто похожее на влечение и страсть. Разве это возможно?
Писатель: Отчего же нет?
Читательница: Да к тому времени, как они повстречались, у них уже все атрофировалось, все чувства испепелены, а эмоции иссушены. Возьмите главную героиню, она же антиреальна.
Писатель: Позвольте, но речь не о героине, а о герое. Главная фигура - писатель, ему посвящен роман.
Читательница: Боюсь, вы ошибаетесь и заблуждаетесь в себе самом же. Главное действующее лицо, несмотря на кричащее название, именно героиня. Именно она вдыхает жизнь в мастера и дает силу и энергию его угасшему искусству, именно она его вдохновительница Муза.
Писатель: А как же герой-любовник, которому и посвящен сюжет?
Читательница: Если вы кому-то что-то посвящаете, то не обязательно речь о нем, хотя и для него.
Писатель: По-вашему, герой лишь пешка что ли?
Читательница: Вот именно, вы сами дали определение. Пешка в руках читательницы, которая вдыхает жизнь в его роман, как мать рождает его на свет.
Писатель: Постойте, я всю жизнь считал именно писателя породителем и отцом своего творения, а вы утверждаете обратное?
Читательница: Отнюдь. Писатель - отец, а читательница - мать.
Писатель: Но ведь это писатель вынашивает идею в своей голове.
Читательница: Он этой идей обладает как потенцией к семяизвержению, оплодотворению яйцеклетки по имени читательский мозг и зарождению на свет нового произведения, извините за натурализм. Пока нет читательницы, роман глух, нем, слеп, безжизнен и никому не нужен. Он даже и не роман вовсе, лишь набор букв, игра слов в рамках текста и бумаги. Кровь и плоть роману дарует читатель. И ваша героиня, отсюда, Иисус Христос романа.
Писатель: Громко сказано! Но не будь романа как такового, написанного этим самым писателем, то неоткуда взяться и читательнице, поскольку читать и критиковать было бы нечего. Как бы там ни было, по задумке, главное лицо, - герой романа должен встретить свою героиню не ради пробуждения романа, но чувств.
Читательница: Любовь - это метафора. Из любви должно нечто рождаться, иначе она, как перезрелый плод, упадет наземь и бессмысленно сгниет.
Писатель: Вы ищете подсмысл за смыслом, подтекст за текстом. Мне кажется, я более чем прямолинеен и прост.
Читательница: Вы сами не оценили еще глубины написанного. Такое часто случается с великими людьми. Вашими устами глаголет истина, которая, порой, бывает недоступна даже тому, кто ею говорит.
Писатель: Мда уж. Честное слово, вы меня ставите в тупик. Хочется броситься к книге и перечитывать ее сызнова и заново.
Читательница: Возможно, если вы перечитаете ее с нового угла зрения, вам откроется нечто, что вы ранее не замечали.
Писатель: Возможно. Признаться, я в смятении. Ну, да ладно. Вы совсем не пьете свой чай, он уже остыл.
Читательница: Спасибо, я не люблю горячий. И все-таки я считаю, вам стоит переосмыслить написанное, а главное роль героев, их истинную роль в ряду событий.
Писатель: Давайте лучше от прозы к поэзии перейдем. Вам какое пирожное заказать?
Читательница: Никакое, спасибо. Я на диете.
Писатель: Диета. У меня тоже с некоторых пор открылась диета. Стараюсь ограничивать себя в словоохотстве.
Читательница: Вам, наверно, не приятны мои слова. Вы уж простите, что я вас так открыто критикую.
Писатель: Да уж лучше так, чем никак. По крайней мере это отрезвляет.
Читательница: Я ни в коем случае не хотела вас обидеть или умалить ваши заслуги.
Писатель: только не надо этой туфты на счет моих заслуг перед отечеством! Я хотел донести до читателей частичку себя, понимаете?! и только.
Читательница: Понимаю, а получилось, наоборот. Да, вы не расстраиваетесь так. Вы, наверно, ожидали, другой рецензии.
Писатель: Я не расстроен. Как раз рецензию я и ожидал, а получил оценку, да еще и неудовлетворительную.
Читательница: Критика всегда болезненна.
Писатель: Мне не больно, я не расстроен, еще раз повторюсь. Я сломан, разрушен, вы меня вывернули только что наизнанку и показали, что там ничего нет!
Читательница: Вы меня не поняли. Я не имела в виду ничего такого.
Писатель: Вы понимаете, что разрушив моего героя, переиначив мой роман, вы разрушили меня, изменили до неузнаваемости так, что я уже не чувствую своего Я?! Я это не я, а кто-то еще помимо меня, чуждый мне не-я!
Читательница: Мне, наверно, лучше уйти. Простите, я не хотела испортить вам вечер.
Писатель: Сидите. Вы же не виноваты в том, что я никудышный писатель, вы всего лишь подвели черту под моим прошлым, впрочем как и будущим, которое она попутно перечеркнула.
Читательница: Ну, не говорите так. Это уж слишком. Вы отличный писатель, просто иногда мы не замечаем то, что у нас под носом, хотя с легкостью заглядываем под чужой.
Писатель: Это вы сейчас про себя или меня?
Читательница: Обоих.
Писатель: А вы забавная, хотя я вас уже начал побаиваться.
Читательница: Меня? Да боже упаси? Неужели я такая страшная?
Писатель: Отнюдь. Вы даже очень привлекательная и умная, - качества почти несовместимые в одной женщине. За это я вас и прощаю.
Читательница: И все-таки.
Писатель: Все - Все. Хватит о литературе. Давайте лучше о вас.
На этом, казалось, неприятный инцидент с критикой был исчерпан, казалось, тема была сменена и разговор лился рекой, если бы не одно но, не одна запятая и многоточие, проступившие и разросшиеся, точно разводы от брошенного в воду камня, в подсознании писателя. И как не силился он вслушаться в слова читательницы, как не старался вникнуть в суть беседы и поддержать ее, ему подспудно слышались и мешали они, те самые подсмыслы, подтексты, к которым прежде он оставался глух, а теперь они окружали его повсюду. Не в силах выносить это обостренное чувство слуха, он вдруг подскочил, как ужаленный, со стула, залепетал несвязанную речь в оправдание своего побега и второпях выбежал вон. Свежесть воздуха и прохлада ветра на какое-то время успокоили зуд его оголенных нервов, но, как известно, укусы лучше не чесать, яд уже и так проник внутрь, а если еще добавить к нему внешнюю инфекцию, может получиться не самый здоровый коктейль. Однако, вопреки всему, в том числе и самому себе, автор направился к издателю, дабы задать ему тот самый болезненный вопрос, который впоследствии и ухудшил его состояние.
***
Издатель, как обыкновенно, сидел в своем кабинете, занятый скорочтением очередных скороспелых и недозрелых шедевров вызревших графоманов и зеленых писателей, когда в дверь неожиданно постучали. Издатель нахмурил брови, недовольный не столько тем, что его потревожили снаружи, сколько тем, что его уже который час, день и год мучают изнутри. Как раз в эту самую минуту большая стрелка старинных деревянных часов догнала две маленькие, на мгновение замерла, пока из небольшого отверстия в виде дупла не выскочила игрушечная кукушка и не возвестила, сколько еще осталось, как в лесу, по примете, кому жить, кому куковать, а кому и доживать. Издатель и автор молча и неподвижно вслушивались в этот судьбоносный отчет по разные стороны двери, погруженные каждый в свои тайные надежды, пока, наконец, каждый для себя не решил, что пробил его час и пора действовать. Один: вставать и уходить домой. Другой: входить, не дожидаясь ответа. Так, они и столкнулись друг с другом лоб в лоб ровно в 23:23 по местному времени.
- Ба, какая встреча! А я то думаю, что там за мышка под дверью скребется? А это сам автор к нам пожаловал! Проходите, проходите! Я уж думал, не скоро зайдете после такого-то триумфа и успеха у публики!
-Мда… Добрый ночи! Да куда уж нам. Все не так уж радужно и распрекрасно, как то рисуют в газетах и журналах.
-Да вы что?! Неужели? Что ж не так? А ли слава не по нутру?
-Слава-то славой. Мда. У меня к вам вот какой вопрос. Вы роман мой читали, так?
-Конечно, читал. Что за вопрос?! И не один раз читал! Превосходный роман!
-И как вам главный герой?
-Тут, вы батюшка, завернули так завернули! Думали-таки, что вас не развернут и не выведут на чистую воду? Признаться, задумка ваша гениальна: вывести на арену автора и скормить ее заживо роману на потеху читателям. Да притом сделать так, чтобы все поверили, что он и есть главный герой.
- А разве это не так?
-Я тоже так думал поначалу. Пока не прочитал рецензию одного из читателей и не перечитал еще раз роман.
-И?
-И понял, что главного героя нет и не может быть по сути вообще. Есть только тень от писателя, затем автора, наконец, читателя в лице автора и писателя и, наконец, читательницы, которая делает эту тень блеклой и почти невидимой.
-То есть, ни писатель, ни автор, ни читательница.
-Никто не главный, все лишь претендуют на роль главенства, но в этой отчаянной борьбе терпят поражение, склоняя главу перед единственно достойным ее романом.
-В таком случае роман.
-Вы так расспрашиваете меня, будто не имеете к нему никакого отношения? Будто бы он вам чужой! Что с вами? Вам плохо?
На этом роковом слове «чужой» автору вдруг сделалось невыносимо дурно, его лицо побагровело, а руки нервно затряслись. И вот уже второй раз за день он почувствовал себя беспомощным перед нахлынувшими изнутри эмоциями, и будучи не в силах совладать с ними, попятился, как рак, назад к выходу. Как писатель очутился дома с книгой в руках, он не помнил. События, происходящие с ним с тех пор, как он стал автором, более всего походили на заколдованный сон, нежели на реальность. Он было собрался не принимать их всерьез, но не тут то было. Все окружение неумолимо возвращало и обращало его к роману, который единственно и оставался отрезвляющим элементом в цепи беспробудных пьянок в честь его псевдославы. Делать было нечего, кроме как перечитать его с позиции читателя, поскольку только авторской уже было недостаточно. Перечитать и понять, что автора больше нет, что есть некий писатель, написавший некий роман, непрочитанный и забытый навеки, и есть другой роман, приписанный этому писателю по имени автор, о котором говорят все и будут говорить всегда. Да только вот, это уже не тот роман, который он крапал бессонными ночами и проектировал в обрывках мимолетных снов и сладостных мечтаний, но другой, чужой, как это угадал издатель. Его роман так и остался внутри него. А то, что было написано и напечатано, с самого начало стремилось из текста стать произведением наравне с писателем, жаждущим имени автора. Казалось бы, возвышение обоих напрямую зависело от их взаимного роста, однако между ними ни с того ни сего вдруг выросла стена непонимания - конкуренция и вражда. Из этого кризиса был один выход: подстроиться под ситуацию либо изменить ее. Никто не давал гарантии, что новый роман или даже частичная коррекция старого даст желаемого результата, зато можно было предугадать, наверняка, обратную процедуру. Поэтому автор, уставший от оправданий, оговорок и неловких интервью, сдался и отдал все лавры роману.
****
С тех пор, как роман перестал быть частью его существа и стал нечто отдельным от него самого, внутри писателя образовалась невосполнимая пустота, бездонная дыра одиночества, которая, казалось с каждым новым днем разрастается все больше и больше, грозя обернуть его в ничто. Ему необходимо было заполнить ее чем-то, но чем или кем он еще не знал. Каждый день в свежих новостях культуры он находил новую заметку о некогда своем родном романе, который, как блудный сын, отрекся от своего дома и пустился в путешествие по неведомым странам и далеким континентам. Его переводили, читали, пересказывали и обсуждали. Он был предметом горячих споров и оживленных дискуссий. Он стал символом эпохи, в то время как писателю отводилась скромная роль в многочисленной среде соавторов-читателей. Среди них была и она, один из первых его критиков, рецензентов и почитателей романа. Как бы случайно их столкнуло провидение на одной из таких вечеринок романистов и они снова оказались друг против друга, не зная, что сказать. Некогда восхищение и удивление, потом разоблачение и разочарование сменили смущение и грусть.
Читательница: Не ожидала вас увидеть. Говорят, вы не посещаете подобные мероприятия и живете отшельником в глуши.
Писатель: Иногда, как видите, я все-таки выползаю из этой самой глуши в массы.
Читательница: Вот, я вас опять, кажется, обидела. Простите. Просто так говорят.
Писатель: Я удивлен, что обо мне вообще еще говорят.
Читательница: Вы же сами отказались от публичной жизни. Скажите честно, чего вы испугались?
Писатель: Как выяснилось, все-таки вас, хотя вы и не так ужасны, как вас рисуют. Да и не только.
Читательница: В каком смысле? Я вас не понимаю.
Писатель: Видите эту книгу? Знаете, чья она?
Читательница: Конечно, она же ваша.
Писатель: В том то и дело, что она уже давно не моя. Она принадлежит всем, кроме меня, и одновременно никому, поскольку отныне она самодостаточна и независима.
Читательница: По-моему, это прекрасно. Каждый родитель мечтает, чтобы его дитя обрело свободу.
Писатель: Так же как и творец, грезящий об увековечивании своих идей. Творение, задачей которого раньше было приносить бессмертие, теперь получило право убивать - быть убийцей своего автора!
Читательница: Вы только что констатировали собственную смерть?!
Писатель: Увы. Отныне это самая, что ни на есть правдивая правда.
Читательница: Может, мне вас отсюда украсть, чтобы у вас и вправду не случился смертельный приступ?
Писатель: Может быть.
Читательница схватила угрюмого и подавленного автора за руку и потащила за собой на улицу. Только так, вытащенный наружу чужими усилиями, ледяной писатель стал мало-помалу оттаивать и приходить в чувства. Эти чувства оказались чувством весны, которая распустилась серебристыми почками на деревьях и искрящимися лучиками солнца в их ветвях, задев нечаянно одной из них за сердце автора. Он вспомнил, что когда-то тоже был весной, такой же сияющей и яркой, и что, возможно, это повториться вновь. От этой мысли он, сам не замечая того, вдруг улыбнулся читательнице, она подумала, что эта улыбка адресована ей и ответила тем же, отчего обоим стало по-весеннему тепло и уютно. Слова были лишними. Поэтому они шли молча и тихо радовались тому, что повстречали друг друга, именно об этом шептались их пылающие глаза, сверкающие взгляды и липкие ладони.
На завтра они проснулись с рассветом и очутились в объятьях друг друга, ничему не удивленные, лишь слега раздосадованные, что это не произошло раньше. Теперь, когда они сбежали от повседневности, забыли о реальности и погрузились в любовь, им только и хотелось, что проводить вместе дни и ночи напролет. Бездумно, безрассудно и без оглядки назад. Так оно с ними и случилось.
*****
Это произошло поздно ночью. Город еще спал. Писатель и читательница тоже спали, крепко обвивая стволы своих тел лианами рук и ног. Казалось, над ними порхали нимфы и посыпали сверху лепестками благовоний и роз. Их сон, мир очарования, миф, даже воздух вокруг наполнял некоей аурой мистицизма и таинственности - манящий, притягивающий, завораживающий, как полумесяц улыбки, выплывший из-за туч будничности и застывший на ясном небосводе их лиц. И если бы мир был ограничен стенами их комнаты, то это был бы уже не мир, а рай. Тогда как по другую его сторону образовался ад. Дело в том, что у издателя в эту самую ночь случилась ужасная головная боль и, как следствие, очередная бессонница. Уже который день в его голову долбится черт или сам дьявол и высекает в мозгу острием своих ядовитых трезубцев искры сомнений. Его мозг отравлен, мысли парализованы. И только чтобы окончательно не сойти с ума, он подбежал к телефонной трубке и набрал спасительный код цифр.
-Алло!
-Угу.
-Это автор?
-Угу.
-Извините, что так поздно вас беспокою, но это дело неотложной важности. Я пытался дозвониться вам раньше, но все как-то не выходило, точнее я думал, что все обойдется, однако...
-Что случилось?!
-Речь о вашем романе.
-И что с ним?
-Видите ли он совершенно вышел из-под контроля! Мне нужно встретиться с вами! срочно!
-Хорошо, встретимся завтра.
-В том то и дело, что тянуть больше нельзя.
-Ладно, в кафе на углу Малоямской через час.
-Жду вас. Договорились. Огромное спасибо!
Писатель встал с кровати нехотя. Читательница тоже не желала его отпускать. Разбуженные несвоевременным звонком, они пребывали в коме молчания и неподвижности зомби. Она очнулась первой.
-Тебе обязательно сейчас уходить?
- К сожалению, да.
-Это все из-за него? твоего романа?
- Судя по всему да. Я знал, что рано или поздно это случиться.
- Я тоже знала, что счастье - это не навсегда.
- Я скоро буду.
- А я буду тебя ждать, даже если это будет не скоро.
Она знала, что он не вернется. Подобно дикому зверю, он всегда смотрел в сторону леса, а по ночам выл на луну. Каким бы сладостным и уютным не было бы это теплое место подле читательницы, хладнокровный инстинкт писателя, жаждущего свободы и одиночества, все еще довлел над ним. Но самым главным аргументом был на самом деле роман, который должен быть поставлен на свое место и ради этого автор готов был поступиться своим собственным. Теперь, когда она смотрела на него глазами полными бушующей океанской пены и соленой воды, а он, не замечая, продолжал одеваться, притворяясь безмятежной пустыней и иссушающим эмоции ветром, все выглядело именно так, как оно должно было однажды случиться, как бы больно и печально это не выглядело теперь. Они молчаливо отдались на поруки несущему их теперь уже по разные стороны течению жизни, и их взгляды были наполнены той странной томительной надеждой случайных попутчиков противоположно разъезжающихся поездов, что может быть, когда-нибудь они и встретятся снова, но на этот раз их поезд будет идти в одном направлении, а они окажутся друг против друга. Сейчас уже порознь. Возможно, завтра. Но сегодня уже никогда. Точно пробудившись от сказочного сна летаргии, писатель смотрел на изменившую ему, уже изменившуюся реальность, выходя из квартиры, спускаясь по лестнице на улицу, выходя во двор, осознавая, наконец, как все это не знакомо в свете отрезвляющей действительности. Все это выглядело еще вчера таким романтичным, героическим и поэтическим эпосом времен античности. И таким безвозвратно разбитым в смысле содержимого, как розовые очки, и безнадежно потерянным в смысле прозаичности форм окружавшего его отныне мира. Мир и раньше, бывало, казался ему серым и сырым, но почему-то именно сегодня серость и сырость оказались свойством не только внешнего, но и внутреннего его состояния. Именно в таком черно-белом спектре цвета и света представилась ему на мгновение все его прежнее существование, этаким вышедшим из срока годности и выцветшим фото-слайдом паларойда. И даже привычная яркость ночных огней, пестрый колорит городских фонарей, фар и окон не смогли разукрасить его потухший взгляд. Таким же безжизненным встретил его и издатель. Увидев автора, он сразу же заговорил:
- Боюсь, у меня для вас плохие новости. Даже и не знаю, с чего начать.
-Начните с главного. К чему тянуть?
-Как скажите. Дело вот в чем. Вы конечно же поняли, что речь пойдет о вашем романе.
-Не тяните. Выкладывайте все, как есть.
-Ладно. Сначала это были незначительные вспышки недовольств и жалоб со стороны отдельных читателей из разных уголков внутри и вне страны. Они присылали письма, якобы свидетельства, писали и опубликовывали свои доводы и псевдодоказательства. Но тогда мы не придавали этому никакого значения, пока они сами не придали это огласке. Я имею в виду притязания на соавторство и даже авторство, наконец, это переросло в провокационные обвинения в плагиате. Они точно сговорились, ополчившись против вас. Вот, держите.
-Что это?
-Повестка. Они вызывают вас на коллективную дуэль в суд.
-Вы ошибаетесь, издатель, не они, Он.
Автор сделал паузу, но возможности отреагировать на последнюю фразу не дал. Выслушав издателя без малейшей дрожи в мускулах и чувствах, он молча кивнул ему на прощание и вышел вон.
Вон было его спасением. Вон! Вон? вон! Опять бежать и, может быть, на этот раз удастся. Скрыться, испариться, точно медуза, выпрыгнуть из невода морского и растаять в лучах обжигающего солнца. Нет. Уйти? Это однажды неизбежно, но не так. Лучше в борьбе, реванше. Вот, что должно быть первостепенным теперь. Поэтому назад, а точнее вперед навстречу к неизбежному!
******
Солнце не выходило из-за туч, как писатель не старался его выманить, строя гримасу из массы морщинок, похожих на те, что оставляет след улыбки, но то, что было нарисовано на его лице, было фальшивой, дилетантской и неуклюжей попыткой выстроить из прямой линию дугу. Тщетно. Она не выходила. Уродство линий. Одновременно их естественная красота, отраженная в природе, в паутине тысячи небесных пауков, изваявших сеть облаков, диагонали туч и их искривленные вариации. В хаосе природы больше порядка, нежели в искусственно созданной нами утопии, по имени социум. Нам не хватает смелости признаться в нашей беспомощности и не способности создавать и изменять. Мы не властны над этим миром.
Приняв эту мысль в лоно своего мыслительного процесса, которая точно молния ударила его сверху, автор принял одновременно и свое поражение, хотя и не смирился. Видимо, искры этой молнии зажгли его изнутри и вспыхнул огонь новой надежды.
Прошел ровно месяц с тех пор, как он потерпел фиаско в схватке за часть того, что некогда составляло в совокупности с другими целостность его бытия. Он стал похож на разрозненный пазл, растерянный и затерянный, где-то далеко в чулане давно заброшенного дома. Даже если кто-то и обнаружит его здесь, в этой глуши, едва ли ему удастся воссоздать оригинал, в лучшем случае дешевую копию. Однако, как заметил Спиноза, каждая вещь стремится к продлению себя в пространстве. Как добавил к этому позже Унамуно, она жаждет быть и эта жажда составляет единственно истинную человеческую сущность. Став вещью, мы еще больше очеловечиваемся. В затворничестве подобного рода, автор осознал вдруг силу врожденных инстинктов. Да, роман надломил его, втоптал в подземелье нищеты и позора, но он все-таки устоял и не сломался. Некий стержень, как стебель пшеницы, примятый ветром, воспрянул и взмылся ввысь с помощью недр земли, из которых он черпает силу.
Свою силу автор брал в языке. Именно к нему он и обратился.
Поначалу он не знал, как к нему подступиться, какой слог подобрать, дабы из его начала вылупилось гармоничное созвучие звуков и слов, мелодия и песнь нового литературного шедевра.
Зарождение новой жизни - это не так уж просто. Зарождение новой идеи – еще более трудоемкий процесс. Он берет свое начало в сфере бессознательного, там, где скрывается наш третий глаз, шестое чувство, девятые врата в мир сверхбытия. Проникнуть туда логикой мысли невозможно. Чувства слишком мимолетны и эфемерны, дабы его уловить. А другого нам от природы не дано. Возможно, прав был Платон, а словами Сократа глаголила истина, когда он ораторствовал на площади, убеждая в том, что это душа, припоминающая мир идей, в котором она пребывала до переселения в тело. А возможно это сам язык? Но он не дает ответа на столь дерзкий вопрос. По-прежнему глух, нем и безразличен к мольбам автора. Безмолвие языка чудовищнее молчания покойника. Будучи еще живым, уже чувствуешь запах тлена и разлагающейся плоти, своей собственной плоти. Тишина мысли есть смерть тела. Впервые автор почувствовал ее присутствие так близко, что, казалось, достаточно протянуть вперед руку, а она тут как тут, цапнет ее и вырвет своей костлявой клешней из тела вместе с потрохами. Его передернуло. Возможно, из-за сумерек и резкого спада температур. Писатель и не заметил, как целый день просидел за самодельным деревянным столиком в огороде, а белый лист, лежащий перед ним так и не почернел. Даже надвигающаяся ночь не скрыла его пустоты. Более того, из-за тьмы вдруг вынырнула любопытная луна и выследив его ярким прожектором своего взора, принялась тщательно изучать. Удрученный и подавленный писатель, встал из-за стола, провел ладонью по листу и безжалостно опрокинул на него банку чернил. Так потухла еще незажженная звезда. Однако это только кажется, что звезды исчезают, когда их накрывает ночной туман иль свет брезжащего дня.
Просто мы чересчур ослеплены внешним зрением, чтобы прибегнуть к внутреннему. Поэтому когда тот самый злополучный лист вдруг проявился в воображении автора, в тот самый момент когда его голова коснулась подушки, а сознание - снов, он принял этот плод воображения за галлюцинацию, в то время как лист стал проявлять к нему благосклонность и заполнять форму содержимым букв и слов. Видимо, его душа все-таки уловила своими радарами божественную волну идей Платона, настроила с ней прерванную связь поколений и передала эти импульсы в тело через механическую работу рук. Руки бесстрастно исполнили возложенную на них свыше миссию и опали к земле. Там же обнаружил себя к удивлению и сам автор. Ночью перевернулся не только мир идеальный, но, как оказалось, и материальный тоже: гамак, на котором писатель отошел ко сну, оторвался от дерева, и он упал. Очнувшись, автор обнаружил перед собой стопку исчерканных листков. На мгновение им овладели радостный трепет и волнение, сравнимое с детским воскликом от обнаружения под елкой настоящего деда-мороза с настоящими подарками. До поры до времени. Пока с деда-мороза не слетает наскоро приклеенная борода и перед ребенком предстает его нелепый родитель. Схожее разочарование поджидало и писателя, который еще спросони, но уже вспомнив сон – тире - явь о новом романе, горящими глазами смотрел на рукопись и восторженно ликовал. До поры до времени. Пока не появился язык и не напомнил о своем существовании. Достаточно было одного звука, намека на слово, и он тут как тут со своими правилами игры, в котором с неизбежностью проигравшим остается говорящий. И дело даже не в том, что с рождения зазубривая наизусть языковую грамматику, никто не обратил наше внимание на сам принцип этого слогообразования и его первопричины, но в большей степени в том, что мы сознательно обрекли себя и свое будущее потомство на ограниченность мысли и рабство слова. Мы не способны сказать больше того, что нам позволяет выразить язык. И хоть нам и внушали все в том же детстве, что язык богат, обширен, могуч, но величие это распространяется на его славу, а не нашу. Теперь, когда автор зачитывал работу своих мыслей и мышц, язык беспощадно коверкал, искажал и оборачивал их в бессмыслицу. Вам кажется, что это был просто самообман, иллюзия славы, которую даровал вам сон. А что если это был самый настоящий обман, обман, подстроенный языком против вашей самореализации? Когда в сознание автора прокрался луч этой мысли, на улице уже рассвело. Солнце, наконец, показалось за горизонтом. У него оставались еще доли секунды между окончанием мысли и началом ее осмысления языком, и именно в это мгновение он схватил в руки садовничьи ножницы и одним рывком навсегда оборвал предательскую связь между ними, разорвал оковы рабства, отрезал язык. Это было устрашающее зрелище на фоне неестественно яркого утра - алеющая фигура автора с окровавленной рукописью в одной руке и гигантскими ножницами в другой. Резкий пронзительный крик, взметнувшаяся над садом стая птиц. Это был последний крик перед вечным молчанием.