(с) Ольга Грино

Пробуждаясь. Полуденное солнце, точно скальпелем, вскрыло щели моих глаз, выдавливая нагноившиеся зрачки наружу. Едва вынырнув и высвободившись  из-под сетки ресниц,  мой взгляд уперся  в прутья  волос, и я в очередной раз запутался. Волосы причудливо слиплись на лице так, что на мгновение мне показалось, что я муха, попавшая в ловушку паука. Вот она начинает инстинктивно дергаться лапками и дребезжать, но ничего не выходит. Странно, и у меня тоже. Видимо, не выспался. Ныряю в очередной раз в пропасть сна и  исчезаю. Пока лечу, не покидает тревожное чувство, одолевающее, должно быть, путника в дороге: «что-то забыл, ну, точно, забыл». Начинаю нащупывать, все ли на месте. Так-так. 6 лапок. 4 глаза. 2 крыла. Странно, вроде бы все и даже с лишком. Успокаиваюсь, но не надолго. Через мгновение подкрадывается и щекочет за пузо странное сомнение. Вообще-то я не боюсь щекотки, но в этот раз просто невыносимо неприятно. Хватаюсь лапками за стенки сознания и карабкаюсь наверх к пробуждению. Пока ползу, стараюсь здраво оценить все происходящее, но что-то подспудно мешает. Возможно, щекотка. Никак не проходит, более того со временем, она переросла в иное ощущение – опустошения и одиночества. Будто, кто-то разматывает изнутри клубок твоей прежней жизни, и вот уже ничего не остается от нее, кроме ускользающей нити. Хватаюсь за нее, как за спасательный круг и лечу. Лечу куда-то вверх, чересчур высоко и без остановки. Кажется, уже парю над пропастью, но так и не просыпаюсь. Оглядываюсь и понимаю, что нитки-то никакой и не было, что я застыл в невесомости в воздухе, а за спиной жужжат крылья. Стоп. У меня не может быть крыльев. Стоп. Я не умею летать. В это самое мгновение, пока я думаю о том, чего не может быть, крылья за спиной отказывают, лапки замирают, и я окаменевшим и опустошенным падаю вниз. Собираю перед падением остатки сил, жужжу и барахтаюсь. Бесполезно. Коченею и забываюсь бессознательным сном.
Вновь пробуждаясь. Чье-то невыносимое для сна гудение сверлит ушные раковины. Выползаю недовольной улиткой наружу. Расправляю глаза, хрустя слипшимися крыльями ресниц, и хлопаю, готовясь к полету, но в очередной раз торможу, запутавшись в паутине собственных волос. Вглядываюсь и вижу, что помимо меня, в них застряла еще и муха. Зажимаю ее двумя пальцами и подсаживаю на нависшую надо мной паутину. Муха покорно приклеивается и неподвижно висит. Паук, обрадовавшись нежданному подарку, подкрадывается к желанной добыче. Но тут же, обнюхав ее шершавое брюшко, разочарованно пятится назад. Пауки никогда не помнят своих жертв после смерти. Они сродни тем плотоядным преступникам, которые готовы признать, что похитили жертву живой, но едва ли опознают ее мертвой. Встаю.
Я купил этот крохотный деревенский домик с месяц назад. Ничего особенного, кроме старой печи вместо привычной постели и соседки-хозяйки, сожительствующей во дворовой пристройке. Тогда я предполагал, что ее дети безвозвратно канули в какую-нибудь градскую лету, муж помер от водки, а она только собиралась, беспрестанно бормоча себе под нос какие-то молитвы. Старуха вставала чуть свет и  куда-то уходила до самого позднего вечера. Иногда она оставляла  в сенцах какие-то подозрительные мешки, впрочем, не только мешки, но и весь дом со всеми своими темными уголками и поросшими закоулками внушал самое, что ни на есть опасливое чувство. Меня это вполне устраивало: чем меньше внимания, тем меньше любопытства. Свое же я давно оставил позади в прошлом, и отныне меня не  волновало ни чье-то таинственное поведение, ни чья-то загадочная жизнь. Я был холодным и беспристрастным. По крайней мере, так мне казалось тогда. Я только-только разменял одну жизнь на другую: сбежал от долгов, кредиторов, алиментов, сел в первую же попавшуюся электричку и вышел на самой захолустной станции, поймал попутку и тут же через полчаса высадился на совершенно безлюдном месте, решил прогуляться. Перешел пшеничное поле, поднялся на холм и так оказался в богом забытой деревушке, оторванной не только от цивилизации, но, казалось, от жизни вообще. Пятнадцать-двадцать накренившихся и облусканных домов молчаливо приветствовали меня вдоль заросшей бурьяном тропы. Я прошел парочку, и так и не услышав ни единого звука, сам решился нарушить полуденный покой. Я выбрал самый невзрачный и маленький домишко. Калитка открылась, едва я дотронулся до нее, и как бы, подчиняясь всеобщему затишью, покорно пустила меня беззвучно и беспрепятственно. Я проскользнул внутрь и тут же уперся в чащобу из крапивы и плюща, которая непроходимой стеной обступила меня, и, казалось, протянула свои жгучие щупальца в гостеприимном жесте объятий. Я натянул рукава свитера, и, отмахиваясь от назойливых приставаний,  проскользнул к дворовому пустырю. Позади остался шелестеть и браниться крапивный забор, а впереди раскинулся гладко выбритый внутренний дворик со сгнившими деревянными хибарками и сараями. Всего пять, не считая самого дома и пристройки. Я застыл в нерешимости. Тишина адская. Пекло адское. Место и того хуже. Первое живое существо, что встретило меня, был черный кот, спрыгнувший с соседней крыши. «Славу богу. Здесь хотя бы кошки водятся»,- подумал я. Кот внимательно осмотрел меня с головы до ног, поводил носом по воздуху и безразлично растянулся в тени покосившегося сарая. Я подошел к нему, потрепал кота за загривок, тот ради приличия мурлыкнул и тут же отвернулся. Заглянул внутрь. Сарай оказался давно необитаемым и запустелым. Ни коров, ни гусей, ни кур, - ни одной привычной деревенской скотины нигде не оказалось. Зато повсюду с избытком разной сельскохозяйственной утвари: грабли, лопаты, ведра, мешки, да и эти непонятные мешки: пустые, скомканные, чем-то набитые и просто развешанные на бельевой веревке. В тот самый момент, когда я намерился, было, взглянуть на содержимое одного из них, за моей спиной раздался треск, и чье-то вялое шарканье ног возвестило о появлении живого существа. «Че вам тут нада?» - раздался недовольный хриплый голос. Я резко и неумело обернулся, как напроказивший ребенок, и с виновато потупленным взглядом замешкался с ответом. Пропустил пару глотков сырого плесневого воздуха и выдохнул на одном дыхании, все, что хотел и не хотел сказать. Пожилая женщина, худощавая и такая же покривившаяся, как и все круг нее, недоверчиво вцепилась хищным взглядом в мои мышиные глазенки и, казалось, приготовилась к решающему прыжку. Она молча выслушала мою получасовую просьбу снять жилье, поселиться на неопределенный срок в тиши и глуши, отдохнуть душой и телом и все такое. Потом отпустила свою  напряженную хватку и расплылась в теплой улыбке на моей фразе «заплачу, сколько скажите». Признаться, в жизни не произносил ничего подобного. Просто не мог представить, что есть что-то, что мне по карману и радовался не по-детски осуществленной несбыточной мечте. «Мне, сынок, бы калитку наладить с подвалом...,- начала она было в старушечьей домашней форме беседовать, потом вдруг осененная внезапной мыслью:  «Знаешь чаго?  Я тебе  целый дом продам. Сама-то я, еще как покойный муж преставился, царство ему небесное, вон туды в хатку перебралась. А ты, пожалуй, живи, ради бога, скоко надо. Тута тебя никто беспокоить не будет. Тишь да благодать…». Она еще долго что-то лепетала, про окрестные прелести. Я предложил ей первую пришедшую на ум сумму, она тут же согласилась, и мы отправились осматривать мой новый дом.
«А чем вы занимаетесь, а? – казалось, не из любопытства, а ради приличия спросила старуха, взламывая ржавый замок.
«Я художник», - быстро соврал я. Впрочем, я и, правда, неплохо рисовал. За плечами семь лет художественной школы, это потом родители отправили меня в медицинский университет в надежде, что из меня выйдет не плохой, а вполне преуспевающий врач или фармацевт, пока я бессонными ночами, просиживал за кипой учебников и разглядывал трупы в анатомичках, глубоко внутри пригревал мечту стать богатым и знаменитым художникам. Что ж, видно, не судьба. Так разочарованно, должно быть,  вздохнули мы втроем. Я, когда понял, что мне не стать художником, уступив в очередном конкурсе рисунка, и они, мои родители, осознав по окончании злополучного университета, что карьера и престиж мне по натуре не светят. Тогда-то, как мне кажется сейчас, они и приняли это решение – женить меня на дочери богатого соседа – уродливой дурнушке с оксфордским образованием. Откровенно говоря, она была не так уж плоха со всеми этими модными штучками и косметическим гримом, по крайней мере, на людях и на свадьбе. Но я то узнал позднее цену этой красоты, да и влюблен я был в другую…
Пока я расковыривал раны прошлого, мы уже обошли полдома. Старуха, не переставая, что-то бормотала то ли про себя, то ли о доме, то ли говорила что-то мне, а я пропускал мимо ушей. Дом изнутри выглядел еще более убого, чем снаружи. Идеальное место для фильмов ужасов, пожалуй, первое определение, которое приходит в голову. Паутина. Пыль. Грязь. Сырость. Полумрак из-под светонепробиваемых окон и стаи мух. Всего четыре комнатенки: прихожая, сенцы или кухня, чулан и сама спальня со старым комодом, самодельным столом, табуреткой со сломанной ножкой и печкой вместо кровати. «Сойдет»,- ответствовал я, более ни на что и, не надеясь, за такую цену.« Тута давно нихто не живет потому и грязно. Я щас приберу. Пагади в той хате»,- замешкалась старуха. Я вышел в сенцы, пока старуха копошилась в спальне с уборкой. И  не знаю, сколько я пробыл там, изучая по несколько раз от скуки разные старинные фотографии, развешанные по облупившимся стенам, но когда она распахнула дверь, я не заметил никаких особенных изменений. Она указала мне на печь, которую, единственно и застелила. «Ну, отдыхай, сынок, с дороги. Я пайду, у меня тоже дела. А стряпать я тебе сама буду, не беспокойся за это. Вон тама, в сенцах, и буду тебе оставлять, а не то вон ты какой худенькой то! Ну, ладно…». Старуха перекинула через плечо какой-то мешок, видимо, собранный за то время, пока я ожидал ее в сенцах, шмыгнула к выходу и растворилась в мертвой тишине дома. Я, и вправду, чувствовал себя изнеможенным. Наверно, от того, едва прикоснувшись к подушке, двое суток не мог оторвать от нее головы. Так молчаливо и безразлично к обоюдному существованию прожили мы с месяц. Я разгребал и ворошил старые сундуки с прошлым, пытаясь отыскать в них ответ на самый главный вопрос собственной жизни – ради чего все это было нужно? Затем начал медленно все сгребать в кучу и под конец все мысленно испепелил. Зачем решать проблему, цитировал я про себя любимого писателя, лучше ее сжечь. В этот день нового месяца я расстелил пред собой чистый лист бумаги и большими заглавными буквами вывел: НАЧИНАЮ НОВУЮ ЖИЗНЬ! И тут же хлопком уничтожил чужую, точнее раздавил приземлившуюся на стол муху.   
Естественным, отсюда, после месяца затворничества оказалось разбуженное внутри меня чувство любопытства. Мне захотелось все осмотреть, все разузнать, проникнуться, так сказать, душой и телом деревенской жизни. Поэтому едва я разомкнул глаза и отлепил свою полегчавшую к этому времени голову от подушки, первым же делом решил ее чем-нибудь забить и вышел во внутренний двор. Там меня встретила привычная безмятежность и июльская духота. Я отыскал в ближайшем сарае серп и прокосил себе сквозь лес крапивы тропинку на улицу. Оглянулся по сторонам и в нерешительности уселся на деревянную скамейку. Ладно, откуда появится первое живое существо, в ту сторону и направлюсь с экспедицией, подумал. Так и сделал. Только ждать пришлось чуть дольше, чем предполагалось, а точнее весь день. Я к этому времени, конечно, предусмотрительно сбегал пару раз в хату собрал кое-какой еды и вещей на всякий пожарный, и вернулся на лавку ждать, как говориться,  ветра с моря. Ветер, однако, подул с дороги. В тот момент, когда я уже было совсем отчаялся, издалека показался силуэт велосипедиста. Зрение меня не обмануло, и через несколько минут ко мне и, вправду, приближался какой-то человек в полосатой тельняшке и надвинутой на глаза кепке. Я разобрал его только, когда он поравнялся со мной, - мальчонка лет пятнадцати. Казалось, совершенно не удивленный моему появлению. Возможно, не местный. Я окликнул его со спины, когда он уже удалялся. Тот сделал петлю и подкатил ко мне чуть ближе. «Здорово, пацан! Радостно приветствовал я его? Ты откуда и куда?»
Пацан пожал плечами на мою неуместную веселость и спокойно ответил: «Я отсюда и туда», указав пальцем на противоположный конец деревни. «Так ты местный?» Тот кивнул и собрался, было, отчаливать восвояси, когда я вновь беспардонно остановил его: «Слушай, я тут недавно. Хотелось бы осмотреть места и все такое. Ты меня с собой не прихватишь. Я заплачу». Молчание в ответ. «Ну, назови, сколько?» «Да, на что мне тут ваши деньги,- поморщился мальчуган,- и подставил заднее сидение велосипеда. «Странный какой-то, подумал я, прыгая на раму, и отчего-то вспоминая себя, - такого же некогда юного и горделивого. «А куда едем-то?» спросил я, когда мы уже проехали пол деревни. «К речке»,- ответил немногословный попутчик. Минут через двадцать езды по ухабистым буграм да вдоль маленького проселка и какого-то старого безмолвного колхоза, нашему взору открылось неописуемое русское чудо – журчащая синеглазая речка, обитая изумрудными мехами шелковистых трав и роскошных цветов. Вдоль него тропа сужалась. Мой попутчик сделал знак слезать, и дальше мы поплелись гуськом  друг за дружкой. Мы обогнули край реки, усыпанный белоснежными лилиями, и вышли к тому месту, где она впадала в небольшое озерцо с небольшим  потрепанным временем пирсом. Еще издалека мне бросилась в глаза ее хрупкая белеющая фигурка, но тогда, я подумал, что это видение, - такой она казалась неподвижной и нереальной. Мое воображение меня не подвело. По мере приближения все ясно проглядывались изгибы ее пластилинового тела и контуры ее изящной головы. Маленькая фарфоровая фигурка, вздрогнув,  обернулась, едва заслышав приближающиеся шаги, и тут же расплылась в искренней приветливой улыбке. Я на мгновение остолбенел и зачарованно всматривался в ее русалочные черты. Длинные прямые волосы цвета спелой ржи, маленький аккуратный носик, полумесяц-ротик и, наконец, глаза -  пронзительные черные жемчужины зрачков из-под перламутровых раковин ока. Белый до пят сарафан волной пробегал по изгибам ее юного тела и оголял детские ступни ног. На вид она была ни старше, ни моложе моего попутчика, казалось, даже одного роста и похожего типа сложения, из чего я подметил для себя некую родственную связь между ними. Возможно, брат и сестра. Они поприветствовали друг друга, пока я стоял в стороне, и о чем-то перешепнулись. Я готов был уже обратиться к ним с просьбой, наконец, познакомиться, как меня опередила девушка: «Это и, правда, самое красивое место в окрестностях. Но вам лучше вернуться назад. Не оставайтесь тут допоздна». Она поразила меня своей неожиданной решительностью, я хотел ей что-то ответить в след, но тут она быстро запрыгнула на раму велосипеда, и мои случайные знакомые скрылись за холмистым пригорком. Я не успел.
Мне ничего не оставалось делать, как вернуться. Но прежде я решил провести остаток дня у озера. Достал свои съестные припасы, расстелил их на пирсе и принялся к трапезному ужину. При этом меня ни на секунду не покидало ощущение, что она еще здесь, где-то рядом, возможно, наблюдает за мной из-за камыша. Казалось, я слышу ее шепот, казалось, вижу ее фигуру вдалеке. Так сильно ее образ отпечатался в моем мозгу, что я долго не мог пересилить в себе это глупое чувство преследования. То ли от жары, то ли от усталости, то ли еще от чего-то мне неведомого меня склонило ко сну, и я развалился на берегу подремать. Не помню, сколько точно я проспал. Меня разбудил резкий всплеск воды: как будто что-то тяжелое грохнулось в воду и камнем опустилось вниз. Когда я очнулся, на воде уже виднелись разводы, а над водой повисла яркая звездная ночь. Я подполз к ближайшим кустам и затаил дыхание. Силясь уловить хотя бы малейший отзвук жизни, я лишь отчетливо слышал неугомонное биенье взбаламутившегося сердца.  Поблизости никого не было. Я на ощупь добрался до тропы, пытаясь опознать обратную дорогу. Но не так это оказалось просто. Мне казалось я хожу по заколдованному кругу и возвращаюсь на прежнее место. Наконец, меня взбесила эта чехарда и я, вспомнив о тропе, куда уехали мои новые знакомые, побрел в обратную сторону вдоль камышей, пока не оставил позади зеркальное озеро и не вышел на мирно колыхающееся кукурузное поле. Кукуруза была совсем молоденькой и редко посаженной так, что между ней виднелись просветы и едва уловимые проблески искусственного света. Я заметил свежую тропу и воспользовался ею, дабы быстрее выбраться из зарослей. Каждый мой шаг по кукурузному полю, казалось, оставлял позади эхо десяти. Я нервно оглядывался и замирал, тогда снова наступала тишина. Я продолжал путь и меня опять преследовал чужой топот. Нет, я готов поклясться, что движение двух ног не могло произвести подобного шума. Это просто физически невозможно. Вот если бы со мной было пара или даже больше попутчиков, я ни сколько бы не испугался. Но я был один одинехонько посреди громадного поля, и стоило мне остановиться, как все тут же стихало. Казалось, кто-то по-детски шутит со мной, но мне было не до смеха. Я дрожал от щекочущего спину страха и, зажмурившись, бежал вперед, пока меня догоняли чьи-то неуклюжие ноги. Я вырвался на просвет, резко оглянулся и, естественно, не обнаружив никого, упал от усталости на колени. Меня снедала одышка, я едва держал себя в руках. Мне всюду мерещились какие-то блеклые тени, и я не мог ничего разглядеть. Наконец, я пришел в себя. Мое сознание прояснилось. И я, было, собрался с новыми силами в дорогу, как сзади меня коснулось чья-то рука, и на это раз прикосновение было физически реальным. Я посинел от ужаса, мое сердце остановилось, меня сковало трупное оцепенение, я тупо не мог пошевелиться, как страус со вкопанной в землю головой, я был пригвожден к земле ногами. Раздался знакомый голос: «Сынок, ты никак заблудился?» Старуха, господи какое счастье! Я готов был расцеловать свою соседку, обернувшись и разглядев ее знакомый силуэт. Странно, но тогда меня совсем не удивил тот факт, что она оказалась посреди поля, ночью, около меня, по случайному стечению обстоятельств и совсем одна. Решающим в тот миг стало, что подле меня оказался живой человек, и я мог найти хоть какое-то объяснение необъяснимому. Старуха указала мне в противоположную от света сторону, и я молча поплелся за ее горбатой спиной. Пока мы шли, я разглядел, что она была одета с головы до пят в белые одежды, и на спине у нее выступал не горб, а висел маленький  мешок, набитый чем-то легким и невесомым. Мне было наплевать на все эти странности тогда, я молил бога, чтобы этот день, наконец, кончился и я вновь очутился в горизонтальном положении желательно на своей теплой печи. На этот раз молитвы мои были услышаны, и спустя получасовой ходьбы по незнакомым полесьям, мы спустились к знакомой деревне, и вскоре я уже беспамятно спал.
На этот раз меня, вроде бы, никто и не будил, но, проснувшись, я обнаружил перед собою старуху. Она сверлила мои глаза острием жалящего взгляда, и едва они  успели открыться, завела разговор: «Лучше, сынок, тебе не выходить так поздно на улицу. Места у нас темные, заплутать не долго, а отыскаться не просто. Я оставила тебе на плите ужин. Подкрепись. И послушайся моего совета. Так будет лучше. Ладно, отдыхай, с богом». Она по-матерински поправила одеяло и только тогда я понял, что опять проспал энное количество времени и поднялся не вовремя – за окном сгущались краски. Я не ложился до рассвета, все время вспоминая и размышляя о происшедшем. Случившееся не поддавалось ни логической обработке, ни естественному объяснению, выходя за рамки нормальности в область паранормального. Мне тут же вздумалось разыскать и допросить обо всем старуху. Как на зло, ее нигде не оказалось. В этот самый момент я и решился-таки на отчаянный поступок: осмотреть места ее владений. Я начал с сарая. Достал походный фонарик и обошел весь внутренний дворик. Пусто. Ничего и никого подозрительного. Тогда меня,  как магнитом, потянуло осмотреть ее укромную обитель – прямоугольную боковую пристройку дома, более походившую на подвал, нежели на жилое помещение. Оставалось, правда, еще одно не менее любопытное местечко, которое старуха использовала, должно быть, в качестве основного выхода и входа во внешний мир и где, по всем правилам, должен был располагаться огород. Поэтому я с минуту повис в неопределенности, переминаясь с ноги на ногу, пока со стороны огорода не раздался хрустящий треск, и я не укрылся в тени сарая. Через мгновение дверь калитки жалобно взвизгнула, что с ней ранее не случалось, возвещая о чьем-то нежданном визите, и я остался ждать появления старухи, но, вместо нее, буквально в нескольких шагах от меня прошаркало стручкообразное тело старика. Я подумал, что нет смысла скрываться, едва ли он меня не заметил, и оттого верно вышагнул из полумрака в лунный просвет лысого пустыря, окликнув незнакомца. Но тот продолжил свой путь, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я решил, что он, вероятно, глух либо нем, возможно, и то и другое вместе, как бы то ни было, я  не отказал себе в удовольствии проследить за его дальнейшими действиями. Это  одновременно разрешило мою дилемму, идти или не идти и идти ли вообще, поскольку, к моему удивлению, старик свернул в старушечью хату, и я неспешно последовал за ним. «Что за старческое донжуанство!» – брезгливо фыркнул я, но тут же, войдя, остолбенел. Хижина и в правду походила на подвал – вытянутый и продолговатый, однако гораздо больших, чем прежде казалось, размеров, хотя при входе и выглядела допустимо: маленькая прихожая с обувью и дверь в главную комнату. Но как только мой проводник свернул куда-то в сторону к стене, в углу я обнаружил потайной вход в подземку. Снизу подвал выглядел многоуровневым со встроенными по бокам на каждой ступени квадратными площадками, где бессмысленно томились блеклые свечи, и струился горячий воск. По мере погружения, в тусклом свете на глиняных стенах проступали редкие иероглифы, выгрызенные подземными насекомыми, копошились слизкие каракатицы, а из щелей выползали причудливые растения. Я сорвал одно из них,  понюхал, и меня ошпарило едким запахом смеси сырости и разлагающейся плоти. Я закашлялся от омерзения и неосторожным дыханием погасил ближайшую свечку. Она как-то магически передала этот сигнал последующему ряду, и все свечи начали испуганно гаснуть, вереницей  захлопывая передо мной свои горящие глазницы, пока я окончательно не ослеп. Теперь мне пришлось пробираться вниз ощупью по стенке, хотя меня и одолевало подспудно желание броситься, пока не поздно, назад. Отступать было поздно, да и некуда. Повсюду меня обступала непробиваемая стена мрака - густая и затхлая. Вскоре шорох удаляющихся шагов стих, и я остался наедине с самим собой. Ступенька за ступенькой. На ощупь и вслепую. Очередной осторожный спуск и последняя ступенька. Добрался. Только куда? Ни отзвука, ни просвета, ни тени. Глубокая бездна одиночества. Мне стало жутко. Страх накатил откуда-то сзади и оглушил безмолвным ударом, сковав по рукам и ногам. Я успел лишь упереться спиной в стенку, спустится на колени и обхватить голову руками, чтобы не слышать более это ракушечное ничто. Как вдруг сзади со спины я начал ощущать пронзительный холод смерти. Именно его, должно быть, преодолевают умирающие, переходя в состояние мертвых: леденящий холод просачивается сквозь ткань одежды в поры кожи, проникает в сосуды, затапливает капилляры и вены. Кровь остывает и останавливается. Руки и ноги немеют и перестают быть частью единого тела. Само тело перестает быть телом, превращаясь в окоченевший труп. Я всего лишь прислонился к каменной стене, и сам стал камнем. Всего лишь затаил дыхание жизни и перестал быть живым, перестал быть человеком. Я стал неодушевленным бесформенным предметом – без ног, без рук и головы. По крайней мере, теперь я именно так ощущал себя. Мое сознание скручивалось внутрь этого странного предмета, в который я превращался, пока не добралось до сердцевины, до сердца. И теперь я или то, что оставалось от меня, обитало в его едва уловимом пульсе – отстуке жизни, пока и его биение не стихло, и я не погрузился  в небытие.
Я, несомненно, в прошлой жизни был кошкой, потому что в этой сохранил способность к реанимации. Первым включилось сознание, как реакция на внешний раздражитель. Безмолвие подземелья потревожили очередные шаги. Кто-то спускался вниз. Едва  я приоткрыл щели глаз, и тут же пришлось зажмуриться от встречного потока света. Кто-то светил на меня фонариком. Я все еще изображал из себя неподвижный камень, поэтому не стремился переубедить кого-то в обратном. Меня аккуратно сдвинули с места, как обыкновенно сдвигают камни, мешающие движению, ухватили за то, место, где ранее располагались руки и поволокли наверх. Ощущение это, надо признаться, не из приятных, когда тебя принимают и к тебе относятся, как к неодушевленному предмету. Мне понадобилось стать им, чтобы оценить это состояние в полной мере. Никакого внимания, никакого обращения или даже намека на твое присутствие. Лишь бесчувственная утилизация по назначению. Ну, мало ли зачем им там снаружи понадобился камень. Могло ведь случиться, что я вообще никому не понадобился бы снаружи и так и остался бы  навсегда внутри и изнутри. Так или иначе, меня перетащили на другое место, где я мало-помалу стал приходить в себя и размораживаться. У меня снова выросли руки, ноги, голова. По ним зажурчала и заструилась горячая кровь, которая вытолкнула меня из сердца и бешено понесла по водоворотам и лабиринтам сознания назад к солнцу, которое уже давно сияло на небе и обливало мое лицо своими жгучими лучами. Я медленно таял. С меня как будто струилась весенняя вода, а сам я еще мгновение назад был зимней ледышкой. Когда, я, наконец, очнулся, то понял, что плачу с закрытыми глазами, потому что едва я попытался их открыть, внутрь хлынуло солью и защипало. Кто-то снаружи бережно обтер лицо мокрым полотенцем и вздохнул: «Ну, слава Боху, отошел. Йа уж думала, не воротишься»,- сказала старуха-соседка, поднося к моим губам какое-то зелье и опрокидывая его внутрь меня,- «Ну, да ладно, теперяча  пойдешь на поправку. Отдыхай». Я почувствовал, как по моему телу пробежалась теплая волна, которая захлестнула меня, как прибрежный берег, и увлекла за собой в пучину убаюкивающего моря. 
Еще с неделю беспробудного сна, по временами прерываемого естественными позывами организма, и я смог устойчиво стоять на двух ногах, не ища при этом третьей точки опоры. В голове по-прежнему плыл туман и свистел северный ветер. Ноги и руки одервенели и не успевали улавливать сигналы, посылаемые мозгом. Поэтому мои движения носили характер маятника, который разгонялся в одну сторону и его тут же уносило в противоположную. А едва я пытался дойти до стола и удержать в руках что-нибудь из посуды, как пальцы тут же немели и разжимались, а ноги тут же подкашивались из-за непосильной для организма нагрузки. Это состояние под силу оценить только беспробудному пьянице, который год пролежал в коме под капельницей из водки, а потом вдруг нечаянно проснулся. Причем, проснувшись и заново научившись ходить, я, к удивлению, обнаружил, что заперт в собственном доме, и единственная возможность выйти наружу, – ждать, когда тебя откроет тот, кто закрыл. Поэтому целых два дня, пока не было старухи, я прохаживался из одного угла комнаты в другой, более не стараясь понять смысл и проследить логику происходящего, но просто шагая бездумно из стороны в стороны, напоминая ногам об их обязанностях – ходить, а голове – направлять. На третий день у меня началась паника клаустрофобика. К тому же заканчивалась провизия, и ведро нечистот заполнило комнату тошнотворным запахом. Свое все-таки пахнет, когда его много. Я готов был на отчаянный поступок, но не знал какой именно. На окнах были решетки, на улице не души. Тут меня осенило. В каждом деревенском доме должен быть чердак и выход на крышу. Я выбрался в сенцы. Нащупал в полумраке лестницу и, приставив ее к потолку, принялся искать выход наверх. У меня ушло где-то с полчаса, чтобы, наконец, поместить лестницу на нужное место и отыскать люк и еще столько же, чтобы открыть его. Вскоре я выбрался на дырявую крушу дома, напомнившую мне купол церковного храма, сквозь который пробивается дневной свет. Схожесть была, конечно, очень поверхностной – только что из-за проекции и преломления лучей солнечного солнца, а в остальном – типичный заброшенный чердак в пыли и паутине. Однако одна вещь привлекла мое искушенное внимание, когда я попытался отыскать выход на крышу – те самые злополучные мешки, которые сопутствовали мне с самого первого моего появления в доме. Несомненно, что моей первой реакцией на неожиданную находку, было желание, наконец, узнать, что скрывается по ту сторону брезента. Как раз в то самое мгновение, когда я развязывал тугой узел мешка, дверь внизу скрипнула, замок взвизгнул и возвестил о приходе гостя. Я в ту же секунду замер, потому что малейший шорох раздавался эхом по всему дому. Кажется, тому же примеру последовал мой гость, поскольку едва он пересек порог комнаты и понял, что в ней никого нет, как тут же стих, вслушиваясь, как и я, в тишину дома. Это была странная игра. Кто кого перемолчит. Кто кого пересидит без движения и слова. Если он пришел сюда, чтобы найти меня, промелькнула в моем подсознании, то без сомнения, отыщет. А если нет, то для чего еще ему приходить сюда? Едва я подумал об этом, как на лестнице послышалось шуршанье, а через мгновение за моей спиной выросла чья-то остроконечная тень. Я не решался обернутся. Я был готов на сиюминутную смерть, лишь бы никто не видел того страха и ужаса, который с некоторых пор овладел моим мозгом. Во мне перестала работать логика и разум, проснулись животные инстинкты самосохранения, я сам уже к тому моменту менее всего походил на человека, точнее не ощущал себя последним, безвольно отдавшись на истерзание внешним метаморфозам и внутренним мутациям, которые со мной происходили.
«Здравствуй», - тихо прошептала остроконечная тень и вновь стихла.
Какой знакомый тоненький голосок с запахом фиалок и свежестью моря.   Даже ангел не сумел бы сыграть лучше на флейте. Это была она. Девушка-фея с волосами цвета спелой ржи и фарфоровым станом. Разве я мог оплошать перед ней в эту секунду, проявить свою немужскую слабость? Конечно, нет. Поэтому я собрал остатки былой славы и гордости, напустил на себя вид решительной серьезности и неуместной занятности, и повернулся на 180 градусов, очутившись прям напротив знакомой незнакомки.
- А это вы? Очень рад вас видеть? Как поживаете? Что, дверь была открыта?
- Да, то есть, нет. Вообще-то, она была заперта, а ключ торчал в замке. Мне необходимо было поговорить с вами, пока не стемнело, и я решилась войти. С вами все в порядке? Спросила она, с некоторой опаской оглядываясь по сторонам
-А, ничего страшного. Это я сам закрылся, - продолжил я свою глупую игру, - полез на крышу потом, потом слез. Ну, в общем , дверь осталась заперта и ... Может чаю?
- Нет, спасибо, - отказалась девушка, недоуменно осматривая крушу и понимая, что выхода с нее нет и понимая, что и так было понятно ей изначально – что я был второпях заперт кем-то снаружи. Она тут же сменила тон повествовательного приветствия на тон восклицательной обеспокоенности и немедля продолжила, - Мне необходимо с вами поговорить! Это очень срочно! Вы должны выслушать меня! Вам нельзя здесь оставаться, а главное нельзя здесь спать. Пожалуйста, уезжайте. 
«Что за бред,- подумал я,- Ну и деревенька!»
-Что случилось? Почему я должен уехать?
-Поверьте мне,- продолжила она,- и уезжайте отсюда! Это место проклято! Вся деревня проклята!
Тут со стороны улицы опять раздались какие-то звуки. Моя собеседница вздрогнула и убежала прочь, так и не успев мне ничего разъяснить. Я посидел с минуту в недоумении, прислушиваясь к ее мягкой поступи, которой она перебирала лоскутки земли и убегала прочь. Затем, околдовано и запоздало побрел за ней, так и не развязав того самого злополучного мешка.
Вышел во внутренний двор, где, естественно, уже никого не оказалось. Естественно, потому что здесь все было не естественно, здесь самая бредовая фантазия становилась реальностью, а нонсенс принимал форму здравого смысла. Самое необыкновенное во всем этом, так это, пожалуй, быстрая адаптация к обстоятельствам и событиям, в принятии за норму того, что в других условиях ею не являлось бы никогда. Поэтому я спокойно уселся на крыльцо и начал наблюдать за тем, как в оранжевый апельсин солнца вонзилось стальное облако и изнутри его прыснуло алое зарево. День клонился к закату.
Мое решение оказалось спонтанным. Удостоверившись лишний раз, что во внутреннем дворике никого не было, я сбегал в дом, собрал остатки съестного и свои скромные пожитки, уложил все в дорожную сумку и вернулся на крыльцо. Скорей всего, она убежала через огород, подумал я, иначе я услышал бы скрежет входной калитки. На этой мысли мои ноги послушно побрели в сторону огорода, вовремя перехватив командный сигнал мозга. Дверь, открывающая огород, закрывалась при помощи обычного крючка, перекинутого через петлю. Поэтому пробраться туда оказалось весьма просто. Очутившись внутри, я уже ничему не удивлялся, по крайней мере, старался себя в этом убедить. Я вовсе и не ожидал увидеть именно на этом огороде именно этой деревнеи действительно огород с овощами, фруктами, деревьями, лужайками. Что-то вроде того, что представилось моему взору, я и предполагал изначально увидеть. Заброшенная и поросшая сорняками земля, которой сквозь эту травянистую чащобу даже видно не было. Только что узенькая змейка-тропинка, случайно проскользнувшая поперек так называемого огорода, – единственное свидетельство человеческого присутствия. Пробираясь вдоль нее, я отметил насколько хватило видимости, что так было и в других огородах других жителей деревни. Повсюду росла странная с синюшным оттенком трава в вперемешку с крапивой, которая так и норовила ужалить, протягивая ко мне свои кривые щупальца. Я, признаться, не силен в сельском хозяйстве. Почти всю свою жизнь, исключая детство и юность, провел в городе, но и мне была ясна разница между сорняком и корнеплодом. И то, что этот бурьян не имел никакой жизненно-важной функции, было и так понятно. Даже, если и допустить, что у этой травы и было какое-то прямое предназначение, то зачем было рассаживать ее повсюду, и где тогда росли остальные не менее важные вещи? Так и не найдя ответ на поставленный в пустоту вопрос, я двинулся дальше. Огород оказался необъятным по протяженности как вдоль, так и поперек. Он располагался параллельно другим огородам, а впереди упирался в горизонт, так как находился на холмистой местности. Поэтому, наверно, продвигаться вперед становилось все тяжелее и тяжелее, ведь двигаться приходилось вверх по возвышенности, по невыносимой духоте, в отсутствии хоть какой-нибудь тени и прохлады.  Несмотря на то, что солнце уже было в зените, кругом было безмятежно и безветренно, казалось, день только вступал в свои права, и  жара не ослабевала, а усиливалась. Наконец, после получасовой ходьбы с препятствиями, я обогнул пригорок и оказался за той линией горизонта, которую наметил себе как цель еще в начале пути. Огород на этом отнюдь не заканчивался, а продолжался до следующего видимого горизонта, на котором отчетливо вырисовывались крыши деревенских домиков, посаженных аналогичным способом – рядами, параллельно той деревни, из которой я только что выбрался. Таким образом, позади меня теперь виднелся лишь холм, усеянный безмятежной травой, а впереди новая деревня, окаймленная со стороны огородов разноцветными пятнами. По мере продвижения я заметил, что чащоба начала местами лысеть, а трава редеть: то тут, то там проступали голые земляные участки, пока, наконец, загадочные сорняки совсем не исчезли из виду, а вместо них передо мной раскинулись поля, усыпанные радужными цветами. Каждый цветок, казался мне до боли знакомым и в то же время неузнаваемым. По крайней мере, воскрешая в памяти цветочную лавку в городе и перебирая по пальцам весь ее ассортимент, я так и не смог найти ни одного сходства. Впрочем, не очень-то я и разбирался в цветах, поэтому не долго озадачивал себя подобными ребусами. Меня поразило другое - то, что каждый цветок был посажен в строго определенной последовательности и поочередности по отношению к другому. Это была не просто цветочная поляна, это был четко спланированный и строго продуманный сад, который пересекал огороды  многочисленных домов, но подчинялся единой логике деревни, так что если посмотреть на него сверху, наверняка можно было увидеть гармоничную стройность и единую целостность. Подобное сплоченное соседство и всеобщая увлеченность цветоводством меня очень обрадовали после стольких месяцев одиночного заточения и враждебного отношения прежней деревни, я надеялся взбодриться и развеяться в приближающейся. Деревня встретила меня шумом и гамом, столь не привычным для моих оглушенных безмолвием ушей. Со всех сторон разносились крики и радостные возгласы детворы, а когда я обернулся по сторонам, то к удивлению для себя обнаружил, что не один нахожусь на огороде: вокруг копошатся те самые садоводы любители. И как это я не разглядел их за цветами? Те, что располагались близ меня, выпрямились и поздоровались, будто старые знакомые. Я кивнул им навстречу, и они заново погрузились в свои земляные хлопоты, а я побрел вперед, пока не вышел по тропе к заднему дворику дома. Калитка была открыта, и я решился войти без стука. На аккуратном, ухоженном дворике весело галдели и резвились пятеро детей от трех до семи лет. Они окружили какого-то худощавого старика, который показался мне знакомым, и водили круг него хоровод. Тот молча и неподвижно сидел по центру, оскалившись в улыбке и боясь шелохнуться, дабы не потревожить порядка игры. С моим появлением дети на мгновение остановились, разомкнули круг и выстроились в линию. Самый маленький и смелый из них подбежал ко мне, схватил, не вымолвив ни звука за руку, и присоединил к веренице других детей, которые закружили меня в водовороте детства, пока со стороны улицы не раздался свист и гогот других детей. Тогда мои гостеприимные хозяева отпустили меня и убежали врассыпную к своим сверстникам. Я пошатнулся и опустился на самодельную скамью подле старика. Сердце мое не могло отдышаться, ноги горели, а руки окоченели. «Давно, я так не развлекался», - произнес я, задыхаясь, соседу. Тот промолчал. Я что-то еще спросил, но ответа так и не последовало. Тогда я умолк, взглянул на небо и отметил про себя, вот уже второй час, как солнце в зените, а пейзаж не меняется.
Так и не дождавшись никакой реакции от безмолвного собеседника, я побрел вслед за детьми на их галчащие крики. Их, то есть, детей на улице оказалось много. Они сидели подле каждого дома и казались чересчур занятыми в своих бесконечных играх. Здесь же рядом прогуливались влюбленные парочки подростков и тоже, казалось, не замечали целый мир вокруг. Я присел на лавку и погрузился в думы о далеком прошлом. Когда-то я был таким же беззаботным и юным, безнадежно влюбленным в девушку-фею с волосами цвета спелой ржи. Она жила в соседнем доме и нам было по пятнадцать. Мои воспоминания резко оборвались стуком калитки, раздавшимся оттуда, откуда я несколько минут назад сам вышел. Я обернулся и увидел перед собой молодого симпатичного паренька с ребенком на руках. Он поприветствовал меня и справился, как я себя чувствую. Я удивленно промямлил что-то несвязанное, и пока мои мысли собирались в кучу, паренек опять заговорил: «Ты бы вещи-то в дом занес. Что они тебе мешаются-то? Отдохнул бы с дороги, а? Идем»,- произнес он заботливым тоном, будто обращаясь к соседскому ребенку или дальнему родственнику. 
Розовощекая девчушка лет трех выскользнул из его рук, подбежала ко мне и потянула за палец, указывая на дом. Я трогательно уступил ей и покорно последовал за ними обратно. Дом как дом. Наверно, они во всех деревнях одинаковые, и строил их один и тот же зодчий. С другой стороны, по сравнению с тем хлевом, в котором я проснулся еще вчера, это был настоящий замок, в нем был безупречный порядок и чистота. Мебель была как новая, будто только что выстроганная из свежего дерева, стены были светлые и гладкие, будто только что выкрашенные. Все было подернуто неестественным лоском, который вполне естественно радовал глаз. Это напоминало мне выставочную залу, в которой продукты и товары рекламировались такими изысканными и манящими, даже если, наповерку, дело обстояло иначе. Впрочем, современный PR из любого нуля готов и может вылепить аппетитный бублик. Пока я любовался непривычному уюту, меня усадили за стол и накормили. Я не помню, чем меня поили и кормили, – настолько был голодным и уставшим. Помню только, что, сколько не впихивал в себя еды, сколько не опрокидывал питья, никак не мог удалить голода и жажды. Мои догадливые хозяева тут же уложили меня спать, и больше из того дня я ничего не помнил.